«Дом, который растет на вас», Стивен Кинг

Осень в Новой Англии; сквозь заросли амброзии и золотарника проглядывают там и сям крошечные голые участки неплодородной земли, ожидая снега, до которого еще четыре недели. Водостоки забиты листвой, небо приобрело постоянный серый оттенок, а кукурузные початки склонились ровными рядами, словно солдаты, умудрившиеся умереть стоя. Тыквы, разрушающиеся под действием мягкой гнили, свалены под навесами, и от них пахнет, как у старух изо рта. В это время года не тепло и не холодно, воздух бледен, ветерок проносится над голыми палями под белесым небом, в котором стаи птиц в строю, по форме напоминающем армейские нашивки, летят на юг. Этот ветерок сдувает пыль с мягких плеч проселочных дорог, и клубы ее кружатся, будто танцующие дервиши, а он, подобно гребенке, причесывает сжатые поля и, принюхиваясь, пробивает себе путь через кладбища брошенных машин. Дом Ньюолла в конце городской дороги № 3 господствует над районом Касл-Рока, называемым Поворот. Трудно сказать что-нибудь хорошее об этом доме. Мрачный вид лишь отчасти можно объяснить тем, что он не покрашен. Лужайка перед домом — это масса сухих кочек, которые мороз вскоре превратит в еще более причудливые фигуры. Тонкий дымок поднимается от магазина Брауни у подножья холма. Коща-то Поворот считался важным районом Касл-Рока, но это было еще до корейской войны. Через дорогу от магазина Брауни на бывшей эстраде двое малышей гоняют красную пожарную машинку. Лица у них усталые и бесцветные, почти старческие. Ручки их, похоже, режут воздух, когда они толкают машинку друг другу прерываясь лишь затем, чтобы утереть вечно сопливые носы. В магазине председательствует Харли Маккиссик, тучный и краснолицый, а старый Джон Клаттербак и Ленни Партридж сидят у камина, задрав ноги. Пол Корлисс склонился над прилавком. Магазин пропах застарелым устойчивым запахом, в котором смешались ароматы колбасы и липучки от мух, кофе и табака, пота и темно-коричневой кока-колы, чеснока, перца и шампуня, с виду напоминающего сперму и превращающего прическу в пшсовую скульптуру. В окне засиженная мухами реклама выставки блюд из бобов, состоявшейся в 1986 году, соседствует с другой, сообщающей о выступлении исполнителя музыки кантри Кена Корриво на окружной ярмарке 1984 года. С тех пор почти десять раз наступал летний зной, и теперь Кен Корриво (который уже лет пять ничего не поет, а торгует автомобилями в Чемберлене) смотрится выцветшим и пересушенным одновременно. У задней стены магазина прилепился здоровенный стеклянный холодильник, выписанный из Нью-Йорка в 1933 году, и над всем преобладает не сильный, но отчетливый запах кофе в зернах. Старики наблюдают за детьми и тихо, бессвязно беседуют. Джон Клаттербак, внук которого Энди вот-вот сопьется до смерти, держит речь о городской свалке. «Свалка воняет, как старый бродяга в летний зной», — говорит он. Никто с этим не спорит — так и есть, но никто и не интересуется этой темой, потому что сейчас не лето, сейчас осень, и огромная печь, работающая на мазуте, наполняет помещение теплом. Здоровенный термометр над прилавком показывает двадцать восемь градусов. Над левой бровью у Клаттербака глубокая вмятина — память об автомобильной катастрофе, в которую он попал в 1963 году. Маленькие дети иногда просят потрогать ее. Старый Клат заработал кучу денег, споря с дачниками, которые не верили, что в этой вмятине может уместиться содержимое фужера для шампанского.

— Полсон, — невозмутимо произносит Харли Маккиссик. Сидящий за печкой Пенни Партридж видит, как останавливается старый «шевроле». Сбоку громадной клейкой лентой прикреплен картонный щит. «ПЛЕТЕНАЯ МЕБЕЛЬ — ГЭРИ ПОЛСОН — ПОКУПКА И ПРОДАЖА АНТИКВАРИАТА» — написано на нем, и ниже стоит номер телефона. Гэри Полсон медленно выходит из машины — старик в выцветших, обвисших на заду зеленых брюках. Вцепившись в дверцу машины, он пытается достать шишковатую палку, пока, наконец, она целиком не вытягивается оттуда. Белая пластмассовая рукоятка от детского велосипеда насажена на темный набалдашник палки, подобно презервативу. Палка описывает маленькие круги в пыли, пока Полсон осторожно продвигается от машины к двери магазина. Дети на эстраде приглядываются к нему, вслед за шм бросают (похоже, испуганный) взгляд на покосившийся, растрескавшийся дом Ныоолла, возвышающийся на вершине. Затем возвращаются к своей пожарной машинке. Джо Ньюолл купил недвижимость в Касл-Роке в 1904 году и владел ею до 1929 года, но деньги зарабатывал от принадлежавшей ему лесопилки в близлежащем городке Гейтс-Фоллс. Это был тощий мужчина чахоточного вида с желтоватыми злыми глазами. Он откупил большой незастроенный участок на Повороте — тогда это был процветающий поселок с лесопилкой и мебельной фабрикой — у Первого Национального банка Оксфорда. Банк отобрал его по закладной у Фила Бюдро при содействии шерифа Никерсона Кэмпбелла. Фил Бюдро, которого соседи любили, но считали дурачком, скрылся в Киттери и следующие лет двенадцать зарабатывал починкой автомобилей и мотоциклов. Потом уехал во Францию драться с немцами, выпал из самолета во время разведывательного полета (так утверждала молва) и убился. Участок Бюдро много лет пустовал, пока Джон Ньюолл снимал квартиру в Гейтс-Фоллсе и сколачивал себе состояние. Он был больше известен свирепостью по отношению к рабочим, чем мудрым управлением лесопилкой, которая была на грани разорения, коща он купил ее за бесценок в 1902 году. Рабочие прозвали его Джо-выгоняла: стоило человеку пропустить одну смену, как тот немедленно увольнял его, не принимая и даже не выслушивая никаких объяснений. Он женился на Коре Леонард, племяннице Карла Стоу, в 1914 году. Великим достоинством этого брака — в глазах Джо Ньюолла, разумеется, — было то, что Кора являлась единственной здравствующей родственницей Карла и, несомненно, принесла бы за собой кое-что, когда Карл преставится (если Джо будет с ним в хороших отношениях, а он вовсе не намеревался портить отношения со стариком, который когда-то славился как Редкая Сволочь, но на закате дней сделался Довольно Терпимым). В районе были еще лесопилки, которые можно было бы дешево купить… был бы начальный капитал. Вскоре он у Джо появился: богатый дядюшка его жены умер через год после свадьбы. Так что у брака, несомненно, достоинства были. У самой же Коры достоинств не было никаких. Эта женщина напоминала мешок с мукой — неимоверно широкие бедра, неимоверно тостый зад, зато грудь плоская, как у мальчика, и невероятно тонкая шея, на которой ее большая голова болталась, будто бледная головка подсолнуха. Щеки у нее свисали, как тесто, губы напоминали нарезанные ломти печенки. Огромные пятна проступали у нее под мышками даже зимой, и она всюду разносила терпкий запах пота. Джо начал строить дом для жены на участке Бюдро в 1915 году, и год спустя он был почти готов. Он был выкрашен в белый цвет и насчитывал двенадцать комнат, пересекавшихся под самыми немыслимыми углами. Джо Ныоолла в Касл-Роке не любили — отчасти потому, что его бизнес был не в городе, отчасти потому, что его предшественник, Фил Бюдро, был таким замечательным парнем (хотя и дурачком, не переставали они напоминать друг другу, поскольку его приятность и глупость образовывали неразрывное единство, и забывать этого никак нельзя), но прежде всего потому, что его проклятый дом строили приезжие рабочие. Не успели еще навесить водосточные трубы, как на покрашенной в белый цвет двери появилось слово из трех букв, написанное желтым мелком. К 1930 году Джо Ньюолл стал богачом. Три его лесопилки в Гейтс-Фоллсе, на которых он хорошо заработал в мировую войну, в бешеном темпе гнали доски, обеспеченные заказами нарождающегося среднего класса. Он начал пристраивать к дому новое крыло. Большинство жителей поселка считали пристройку ненужной — в конце концов, два крыла уже есть, и почти все сходились во мнении, что она ничего не добавляет к дому, кроме уродства, а он и так уродлив сверх всякой меры. Пристройка была на этаж выше главного здания и выходила глухой стеной на обрыв, поросший в те времена редкими соснами. Новость о том, что их скоро будет не двое, а уже трое, просочилась из Гейтс-Фоллса; наиболее вероятным источником была Дорис Джинджеркрофт, медсестра доктора Робертсона. Выходит, пристройка была вроде как подарком. После шести лет счастливого брака и четырех лет жизни на Повороте (причем за все это время ее видели только издали, когда она шла по двору или изредка собирала цветы — крокусы, дикие розы, ожерелье королевы Анны, пажитник, ястребинку — в поле за домами) Кора Леонард Ньюолл понесла. Она никогда не появлялась у Брауни. Кора делала покупки в магазине Китти Корнере в Гейтс-Фоллсе каждый четверг после полудня. В январе 1921 года Кора родила уродца без рук, но, как поговаривали, с пятью пальцами, торчащими из левой глазницы. Уродец умер через шесть часов после того, как беспорядочные сокращения матки вытолкнули его красное, пустое личико на белый свет. Семнадцать месяцев спустя, поздней весной 1922 года (в западном Мэне не бывает ранней весны — только поздняя, как и позднее лето, все остальное время — зима), Джо Ньюолл добавил купол к пристройке. Он по-прежнему делал покупки вне города и не имел дела с магазином Билла Маккиссика по прозвищу Брауни. Он также ни разу не переступил порог методистской церкви на Повороте. Уродца, которого родила его жена, похоронили на участке Ныооллов на кладбище в Гейтс-Фоллсе, а не на родине. На крохотном камне было высечено:

САРА ТЭМСОН ТАБИТА ФРАНСИН НЬЮОЛЛ

14 ЯНВАРЯ 1921

ГОСПОДИ, УПОКОЙ ЕЕ ДУШУ

Когда в магазине разговаривали о Джо Ньюолле, его жене и его доме, Харли, сын Брауни, который был еще недостаточно взрослым, чтобы бриться (но старость тем не менее уже вожделенно дремала внутри него), но вполне взрослым, чтобы сортировать овощи и торговать картошкой в ларьке у дороги, стоял и прислушивался. Больше всего говорили о доме: он был как бельмо на глазу и вызывал всеобщее отвращение. «Но он растет на вас», — иногда замечал Клейтон Клаттербак (чтец Джона). И никто не возражал. Высказывание не имело ни малейшего смысла… и в то же время было неопровержимым фактом. Зайдя к Брауни, хотя бы затем, чтобы просто посмотреть на ягоды в сезон, вы рано или поздно устремляли взгляд на дом на холме, подобно тому как флюгер неизменно поворачивается на северо-восток перед мартовским бураном. Рано или поздно вы обязательно смотрели на него, причем с течением времени для многах — рано. Потому что, как говаривал Клеит Клаттербак, дом Ньюалла рос на вас. В 1924 году Кора упала с лестницы между куполом и пристройкой, сломав себе шею и позвоночник. По городу прошел слух (несомненно, зародившийся на дамской благотворительной распродаже), что она упала, будучи. совершенно голой. Ее похоронили рядом с бесформенным телом ее столь мало жившей дочери. Джо Ныоолл — у которого, как все признавали, была доля еврейской крови — по-прежнему загребал деныи лопатой. Он соорудил на холме два сарая и конюшню, соединив их с главным зданием еще одной пристройкой. Стройку закончили в 1927 году, и тогда стало ясно ее назначение — Джо решил, видимо, стать благородным фермером. Он купил шестнадцать коров у какого-то типа из Микэник-Фоллса. Купил новенькую блестящую доильную машину у того же типа. «Она походила на металлического осьминога», — говорили те, кому удалось заглянуть в кузов грузовика, когда шофер остановился у Брауни выпить пивка, прежде чем въехать на гору. Заведя коров и доильную машину, Джо нанял дурачка из Моттона ухаживать за своим приобретением. Как могла такая глупость прийти в голову этому лесопильщику, — известному твердыми кулаками и трезвым умом, ставило в тупик каждого, кто задавался этим вопросом, единственным ответом на который, видимо, было: «крыша поехала» — но он это сделал, и коровы, конечно же, передохли. Главный врач округа явился взглянуть на коров, и Джо показал ему заверенное заключение ветеринара (ветеринара из Гейтс-Фоллса, говорили люди потом, многозначительно поднимая брови) о том, что коровы умерли от бычьего менингита.

— Проще говоря, не повезло, — сказал Джо.

— Это шутка, надо полагать?

— Как хотите, так и понимайте, — отрезал Джо. — Тут все в порядке.

— Сделайте так, чтобы этот идиот заткнулся, — велел главный врач, глядя на дурачка, который стоял, опершись о дверь коровника, и рыдал. Слезы текли по его пухлым грязным щекам. То и дело он поворачивался и бился головой о стену, будто считал себя виноватым во всем.

— С ним тоже все в порядке.